Стихи русских и зарубежных поэтов

Много есть у меня
Теремов и садов,
И раздольных полей,
И дремучих лесов.

Много есть у меня
Деревень и людей,
И знакомых бояр,
И надежных друзей.

Много есть у меня
Жемчугов и мехов,
Драгоценных одежд,
Разноцветных ковров.

Много есть у меня
Для пиров — серебра,
Для бесед — красных слов,
Для веселья — вина!

Но я знаю, на что
Трав волшебных ищу;
Но я знаю, о чем
Сам с обою грущу…

8 декабря 1840

Я с ужасом теперь читаю сказки —
Не те, что все мы знаем с детских лет.
О, нет: живую боль — в ее огласке
Чрез страшный шорох утренних газет.

Мерещится, что вышла в круге снова
Вся нежить тех столетий темноты:
Кровь льется из Бориса Годунова,
У схваченных ломаются хребты.

Рвут крючьями язык, глаза и руки.
В разорванный живот втыкают шест,
По воздуху в ночах крадутся звуки —
Смех вора, вопль захватанных невест.

Средь бела дня — на улицах виденья,
Бормочут что-то, шепчут в пустоту,
Расстрелы тел, душ темных искривленья,
Сам дьявол на охоте. Чу! — «Ату!

Ату его! Руби его! Скорее!
Стреляй в него! Хлещи! По шее! Бей!»
Я падаю. Я стыну, цепенея.
И я их брат? И быть среди людей!

Постой. Где я? Избушка. Чьи-то ноги.
Кость человечья. Это — для Яги?
И кровь. Идут дороги всё, дороги.
А! Вот она. Кто слышит? Помоги!

Декабрь 1905

Хоть и маленький, но сад
Во дворе Егорова.
Вишни, яблоки висят —
Это очень здорово!

Не щадя трудов и сил,
Он однажды осенью
Сам деревья посадил,
Чтобы плодоносили.

Получилось так хитро:
Урожай имеется —
Вишен целое ведро
С небольшого деревца!

У прилавков и витрин,
Там, где фрукты, очередь:
Всевозможный витамин
Людям нужен очень ведь!

А Егоров сад садил,
Витамины сам растил.
Сам себе он господин,
Сам себе он магазин,

Сам себе и покупатель —
Забирает весь товар…
Только денег не затратил,
В очереди не стоял!

Поезд из пункта А, льющийся из трубы
туннеля, впадает с гудением в раскинувшееся широко,
в котором морщины сбежались, оставив лбы,
а те кучевой толпой сбились в чалму пророка.
Ты встретишь меня на станции, расталкивая тела,
и карий местного мусора примет меня за дачника.
Но даже луна не узнает, какие у нас дела,
заглядывая в окно, точно в конец задачника.
Мы — на раскопках грядущего, бьющего здесь ключом,
то есть жизни без нас, уже вывозимой за море
вследствие потной морзянки и семафора в чем
мать родила, на память о битом мраморе.
И ежели нас в толпе, тысячу лет спустя,
окликнет ихний дозор, узнав нас по плоскостопию,
мы прикинемся мертвыми, под каблуком хрустя:
подлиннику пустоты предпочитая копию.

1994

О сколько нам открытий чудных
Готовят просвещенья дух
И опыт, сын ошибок трудных,
И гений, парадоксов друг,
И случай, бог изобретатель.

1829

Дождик тянется за Тучкой
И канючит на ходу:
«Мама, скучно,
Мама, скучно,
Мама, можно
Я пойду?»

О ночь безлунная!.. Стою я, как влюблённый,
Стою и слушаю, тобой обворожённый...
Какая музыка под ризою твоей!
Кругом — стеклянный звон лиющихся ключей;
Там — листик задрожал под каплею алмазной;
Там — пташки полевой свисток однообразный;
Стрекозы, как часы, стучат между кустов;
По речке, в камышах, от топких островов,
С разливов хоры жаб несутся, как глухие
Органа дальнего аккорды басовые,
И царствует над всей гармонией ночной,
По ветру то звончей, то в тихом замиранье,
Далёкой мельницы глухое клокотанье...
А звёзды… Нет, и там, по тверди голубой,
В их металлическом сиянье и движенье
Мне чувствуется гул их вечного теченья.

Здесь отвратительные жабы
В густую падают траву.
Когда б не смерть, то никогда бы
Мне не узнать, что я живу.

Вам до меня какое дело,
Земная жизнь и красота?
А та напомнить мне сумела,
Кто я и кто моя мечта.

1909

О письма женщины, нам милой!
От вас восторгам нет числа,
Но в будущем душе унылой
Готовите вы больше зла.
Когда погаснет пламя страсти
Или послушаетесь вы
Благоразумья строгой власти
И чувству скажете: увы!
Отдайте ей ее посланья
Иль не читайте их потом,
А то нет хуже наказанья,
Чем задним горевать числом.
Начнешь с усмешкою ленивой,
Как бред невинный и пустой,
А кончишь злобою ревнивой
Или мучительной тоской…

О ты, чьих писем много, много
В моем портфеле берегу!
Подчас на них гляжу я строго,
Но бросить в печку не могу.
Пускай мне время доказало,
Что правды в них и проку мало,
Как в праздном лепете детей.
Но и теперь они мне милы —
Поблекшие цветы с могилы
Погибшей юности моей!

1852

Светлый покой
Опустился с небес
И посетил мою душу!
Светлый покой,
Простираясь окрест,
Воды объемлет и сушу
О, этот светлый
Покой-чародей!
Очарованием смелым
Сделай меж белых
Своих лебедей
Черного лебедя — белым!

Определять вещам и людям цену
Он каждый раз предоставлял другим.
В театре жизни видел он не сцену,
А лысины сидящих перед ним.

Весь мир великостию духа
Сей император удивил:
Он неприятель мухам был,
А неприятелям был муха.

1822

Детский сад начинает работу с восьми,
И к восьми же наш двор наполняется роем.
Человеческий отпрыск, любитель возни,
Поутру молчалив и угрюмо настроен.

Вот и мне на работу пора, я бегу,
Двор встречает меня щебетаньем картавым,
А потомство уже громоздит на снегу
Свои башни, свои трудовые кварталы.

Иногда бюллетеню, торчу у окна,
Все гляжу-наблюдаю подолгу-подолгу,
Как, вольна и буйна, от темна до темна
Приучается смена к порядку и долгу.

А уходят ребята в седьмом, в полумгле,
Второпях, не сказав «до свиданья» друг другу,
И спешат-семенят по промёрзлой земле,
Уцепившись за тёплую мамкину руку.

1962

Бывает в жизни все наоборот.
Я в этом убеждался не однажды:
Дожди идут, хоть поле солнца ждет,
Пылает зной, а поле влаги жаждет.
Приходит приходящее не в срок.
Нежданными бывают зло и милость.
И я тебя не ждал и ждать не мог
В тот день, когда ты в жизнь мою явилась.
И сразу по-другому все пошло,
Стал по-иному думать, жить и петь я.
Что в жизни все случиться так могло,
Не верится мне два десятилетья.
Порой судьба над нами шутит зло.
И как же я? Мне просто повезло.

Ты клонишь лик, о нем упоминая,
И до чела твоя восходит кровь —
Не верь себе! Сама того не зная,
Ты любишь в нем лишь первую любовь;

Ты не его в нем видишь совершенства,
И не собой привлечь тебя он мог —
Лишь тайных дум, мучений и блаженства
Он для тебя отысканный предлог;

То лишь обман неопытного взора,
То жизни луч из сердца ярко бьет
И золотит, лаская без разбора,
Все, что к нему случайно подойдет.

1858

Месяц вешний, ты ли это?
Ты, предвестник близкий лета,
Месяц песен соловья?
Май ли, жалуясь украдкой,
Ревматизмом, лихорадкой
В лазарете встретил я?

Скучно! Вечер темный длится —
Словно зимний! Печь дымится,
Крупный дождь в окно стучит;
Все попрятались от стужи,
Только слышно, как чрез лужи
Сонный ванька дребезжит.

А в краю, где протекали
Без забот и без печали
Первой юности года,
Потухает луч заката
И зажглась во тьме богато
Ночи мирная звезда.

Вдоль околицы мелькая,
Поселян толпа густая
С поля тянется домой;
Зеленеет пышно нива,
И под липою стыдливо
Зреет ландыш молодой.

27 мая 1855

Ты — музыка, но звукам музыкальным
Ты внемлешь с непонятною тоской.
Зачем же любишь то, что так печально,
Встречаешь муку радостью такой?

Где тайная причина этой муки?
Не потому ли грустью ты объят,
Что стройно согласованные звуки
Упреком одиночеству звучат?

Прислушайся, как дружественно струны
Вступают в строй и голос подают, —
Как будто мать, отец и отрок юный
В счастливом единении поют.

Нам говорит согласье струн в концерте,
Что одинокий путь подобен смерти.

По реке вниз по Яику
Плывут казаки-молодчики,
Не живые — мертвые,
Плывут, колыхаются,
Их ноздри повырваны,
Их уши обрублены,
Белое тело изранено,
Алые кафтаны изодраны,
Государевы ль люди,
Боровы ли приспешники,
За вольность и за старинку
Живот положившие?
На берегу стоит старица,
Трупья клюкой притягивает,
Мила внучка выглядывает:
«Где ты, милый внучек мой,
Где ты, Степанушка?
Не твои ли кудри русые,
Очи соколиные,
Брови соболиные,
Не твое ли тело белое?»

1900

Итак, беру я ножницы,
Гребёнку и халат.
Сидит, как в парикмахерской,
Мой пятилетний брат.

И просит он все локоны
Остричь до одного,
Чтоб женщины в покое
Оставили его.

Ты не можешь считаться моим идеалом,
Но я все же люблю тебя, крошка моя.
И, когда ты смеешься своим симметричным оскалом,
Я, быть может, дрожу, страсть в груди затая.

Ты, танцуя, меня погубила,
Превратила меня в порошок.
И я даже не первый, кого загнала ты в могилу
(Я тебе не прощу сей капризный штришок!).

Я от танцев твоих помираю,
Погубила меня ты, змея.
Был я ангелом — стал негодяем…
Я люблю тебя, крошка моя!

На первый дар, синьор мой, отдохнуть
Склоняйтесь вы щекой, от слез усталой,
И на Амура сердце как попало
Не тратьте, сколь суров он к вам ни будь.

Вторым вы прикрывайте слева грудь
От стрел его, которых здесь немало
И летом и зимою пролетало,
Один и тот же пролагая путь.

Чтоб утолить сердечные печали,
Из третьего травы вкушайте сок:
Он сладостен в конце, горчит вначале.

И — дерзости б вы тут не увидали! —
Стигийский не страшит меня челнок,
Питай лишь вы приязнь ко мне и дале.

На вздор и шалости ты хват
И мастер на безделки,
И, шутовской надев наряд,
Ты был в своей тарелке;
За службу долгую и труд
Авось наместо класса
Тебе, мой друг, по смерть дадут
Чин и мундир паяса.

1831

И страшно жить и страшно умереть.
Седое солнце смотрит из-за тучи.
И день ушел на четверть или треть,
Не все ль равно, себя не надо мучить.
Есть слово Божье, а твои слова,
Ты сколь ни множь их — жалкое подобье
Господнему, от коего трава
Взошла и с нею ты, немыслимый во гробе.
Есть время бытия и есть последний час
Не только у тебя, а у всего живого,
И память сохранит один Господь о нас,
Как сохранил для нас единственное Слово.

1989

Такие были времена:
Для племени и рода
Не больше стоила война,
Чем, например, охота
На зубра или кабана
Слона иль бегемота!

1974

Я слышал, ты поднял на себя руку,
Чтобы не дать палачу работы.
Восемь лет в изгнании наблюдая, как крепнет враг
Ты последней не одолел границы
И земной перешел рубеж.

Рушится Европа. В главы государств
Выходят главари бандитских шаек.
Столько оружия, что людей не видно.

Будущее объято тьмой, а силы
Добра ослаблены. Ты это понял
И добил свое измученное тело.

_Перевод Б. Корнилова

1941

Он вошел в распахнутой шубе,
Какой-то сверток держал.
Зуб его не стоял на зубе,
Незнакомец дрожал.

Потом заговорил отрывисто, быстро,
Рукою по лбу провел,-
Из глаз его посыпались искры
И попадали на ковер.

Ковер загорелся, и струйки огня
Потекли по обоям вверх;
Огонь оконные рамы обнял
И высунулся за дверь.

Незнакомец думал: гореть нам, жить ли?
Решил вопрос в пользу «жить».
Вынул из свертка огнетушитель
И начал пожар тушить.

Когда погасли последние вспышки
Затухающих искр,
Незнакомец сказал, что слишком
Пустился на риск.

Потом добавил:- Теперь мне жарко,
Даже почти хорошо...-
Головой поклонился, ногой отшаркал
И незаметно ушел.

1939

Бурлит Сент-Антуан. Шумит Пале-Рояль.
В ушах звенит призыв Камиля Демулена.
Народный гнев растет, взметаясь ввысь, как пена.
Стреляют. Бьют в набат. В дыму сверкает сталь.

Бастилия взята. Предместья торжествуют.
На пиках головы Бертье и де Лоней.
И победители, расчистив от камней
Площадку, ставят столб и надпись: «Здесь танцуют».

Король охотился с утра в лесах Марли.
Борзые подняли оленя. Но пришли
Известья, что мятеж в Париже. Помешали…

Сорвали даром лов. К чему? Из-за чего?
Не в духе лег. Не спал. И записал в журнале:
«Четыр-надца-того и-юля. Ни-чего».

12 декабря 1917

Чтоб человек от стужи не застыл,
Не засосал его житейский омут,
Обязан он иметь надёжный тыл,
Где перевяжут, обогреют —
дома.
Любовью оградят его от бед,
Что, словно мины, ставит нам эпоха.
А если этакого тыла нет,
Ему, как раненному
На нейтралке,
Плохо…

…Ты хочешь поэтессой стать? Так стань!
Куда как легче! Проще нет занятья,
ты изучи, что создали собратья,
усердно наклонив над книгой стан.
У одного возьми размер и ритм,
а у другой – стиха закаменелость,
у третьего возьми метафор смелость,
а у четвертой – необычность рифм.
Возьми лучину, канделябр, свечу,
добавь сердечных мук, усталость, горечь,
истории (одобрит Пал Григорьич!),
Пегаса, кваса, Спаса и парчу.
Смешай все это, не сочти за труд,
пиши смелей, учтя мои советы.
Не так уж он и сложен, путь в поэты…
Сдавай в печать. Не бойся! Издадут!

1975

Некие в смокинг одетые атомы,
Праха веков маринованный прах,
Чванно картавят, что, мол, «азиаты мы»,
На европейских своих языках!

Да! Азиаты мы! Крепкое слово!
В матерном гневе все наши слова!
Наши обновы давно уж не новы:
Киев и Новгород! Псков и Москва!

В наших речах – курский свист соловьиный,
Волга и Днепр! Океан и фиорд!
В наших речах – грохот снежной лавины,
Ржанье и топот Батыевых орд!

В наших глазах – золотой щит Олега,
Плеть Иоанна! Курганная тишь!
Мертвенный холод Байкальского снега,
Пламя Москвы и плененный Париж!

Эй, на запятки! Не вам ли завялым
Путь преградить разъярившимся нам?
Или, озлившись, мы хлопнем Уралом
По напомаженным вашим башкам!

В наших плечах – беломорские скалы!
В наших ушах – храп медвежьих берлог!
В наших сердцах – самоцветы Урала!
В нашей груди – древний каменный бог!

1928