Стихи русских и зарубежных поэтов

Когда я ночью жду ее прихода,
Жизнь, кажется, висит на волоске.
Что почести, что юность, что свобода
Пред милой гостьей с дудочкой в руке.
И вот вошла. Откинув покрывало,
Внимательно взглянула на меня.
Ей говорю: «Ты ль Данту диктовала
Страницы Ада?» Отвечает: «Я!».

Рассчитавшись с жаждою и хламом,
Рассчитавшись с верою и храмом,
Жду тебя, прощальная звезда.
Как когда-то ждал я вдохновенья,
Так теперь я жду отдохновенья
От любви и горького труда.

Но, видать, не спел последний кочет,
И душа еще чего-то хочет,
Своего никак не отдает.
Жаждет с веком и толпою слиться.
Так стремятся птицы в стаю сбиться,
Собираясь в дальний перелет.

О, если б мне хоть только отраженье,
Хоть слабый свет твоих чудесных снов,
Мне засветило б в сердце вдохновенье,
Взошла заря над теменью годов!

В струях отзвучий ярких песнопений,
В живой любви с тобой объединен,
Как мысль, как дух, как бестелесный гений,
От жизни взят — я перешел бы в сон!

* * *
Погас заката золотистый трепет…
Погас заката золотистый трепет…
Звезда вечерняя глядит из облаков…
Лесной ручей усилил робкий лепет
И шепот слышится от темных берегов!

Недолго ждать, и станет ночь темнее,
Зажжется длинный ряд всех, всех ее лампад,
И мир заснет… Предстань тогда скорее!
Пусть мы безумные… Пускай лобзанья — яд!

Я гостил в твоем сердечке
Только миг.
Это было возле речки,
Где тростник.
Ты в душе моей — как дома
Навсегда!
И разрушит те хоромы
Кто? Когда?

Голубое небо, как пух легкие облака, запах цветов, сладкие звуки молодого голоса, лучезарная красота великих творений искусства, улыбка счастья на прелестном женском лице и эти волшебные глаза… к чему, к чему все это?

Ложка скверного, бесполезного лекарства через каждые два часа — вот, вот что нужно.

* Нет большей скорби (ит.).

Июнь 1882

Огромная птица неведомой мне породы
Падает камнем и тут же взлетает пухом.
Змиево солнце пронзило лоно природы —
Расщелина кажется сверху втянутым пузом
Евы, готовой к любым прорехам — прорухам,
Но не к аборту — Господь и вне рая хозяин.
И вот навалились на Еву все тяготы мира, —
Ходит прозрачною тенью за Авелем Каин.
В руках его месяц блестит острей, чем секира,
И бедная мать в кровь подливает мирро,
Чтобы и этот грех кем-нибудь был искуплен.
Снится ей искупитель во снах зыбучих, —
Не знает дурёха, что мир состоит из кукол,
Сделанных нами. А птица, застрявшая в туче,
Не делит потомков Евы на худших и лучших.
Ходим под Богом, а роботы ходят под нами,
А кто из них Авель, кто Каин, понять не дано нам.
В речку стекает кровь, ручей подтекает под камень.
Подкорка Эдема в пустыне служит поддоном
Камню и птице, роботам и протонам.

2 января 2006

Взгляни на милую, когда свое чело
Она пред зеркалом цветами окружает,
Играет локоном — и верное стекло
Улыбку, хитрый взор и гордость отражает.

Художник иудей размешивает краски
Так исступленно, что дрожит тренога, —
На лица он набрасывает маски,
Чтоб человеки не узрели Бога —
Начала жизни и ее развязки.
Павлин невдалеке гуляет под оливой.
Гармония — и мы ее не минем.
Так много красоты в хвосте павлиньем,
Что голос у павлина некрасивый.

Какой мы бросим жребий, тот и вынем.

19 ноября 2004 г.

Стекло Балтийских вод под ветром чуть дрожало,
Среди печальных шхер на Север мы неслись
Невольно ты ко мне свой милый взор склоняла
В двух молодых сердцах мечты любви зажглись.

Ты мне казалась волшебною загадкой,
Казался я тебе загадкою, и мы
Менялись взорами влюбленными, украдкой,
Под кровом северной вечерней полутьмы.

Как хороши любви застенчивые ласки,
Когда две юные души озарены
Мечтой минутною, как чары детской сказки,
Как очертания причудливой волны.

Ни слова мы с тобой друг другу не сказали,
Но был наш разговор без слов красноречив,
С тобой расстался я без муки, без печали,
Но сохранил в душе восторженный порыв.

Теперь другую страсть, страсть знойную, лелея,
Я более пленен той чистою мечтой, —
Как бледный Север мне и ближе, и милее,
Чем светлый знойный Юг с своею красотой.

И лучшие, и худшие, и средние —
И лучшие, и худшие, и средние —
весь корпус человечества, объем —
имели осязание и зрение,
владели слухом и чутьем.

Одни и те же слышали сигналы,
одну и ту же чуяли беду.
Так неужели чувства им солгали,
заставили сплясать под ту дуду?

Нет, взгляд был верен, слух был точен,
век в знании и рвении возрос,
и человек был весь сосредоточен
на том, чтоб главный разрешить вопрос.

Нет, воли, кроме доброй, вовсе не было,
предупреждений вой ревел в ушах.
Но, не спуская взоры с неба,
мир все же в бездну свой направил шаг.

Ma cousine,
Je m’incline
A genoux
A cette place!
Qu’il est doux
De faire grace!
* * *
Pardonnez
Ma paresse, etc., etc.[1], [2]

1838 г.

[1] Перевод: Дорогая кузина, склоняюсь на колени на этом месте. Как сладостно быть милостивым! Простите мою лень и т. д. (Франц.).

[2] Автограф – приписка поэта к письму Елизаветы Аркадьевны Верещагиной от 16–18 ноября ст. ст. 1838 г. из Петербурга в Штутгарт к дочери Александре Михайловне Верещагиной – «кузине» Лермонтова. Рядом с текстом Лермонтов изобразил фигурку коленопреклоненного человечка, умоляющего о прощении.

(А. Е. Варламову)

Опять они… Звучат напевы снова
Безрадостной тоской…
Я рад им, рад! они — замена слова
Душе моей больной.

Они звучат безумными мечтами,
Которые сказать
Смешно и стыдно было бы словами,
Которых не прогнать.

Они звучат прошедшим небывалым
И снами светлых лет —
Стремлением напрасным и усталым
К теням, которых нет…

Август 1845

Дай мне погрузиться в ощущенья,
Страшно удаляться в небеса,
Я лечусь от головокруженья,
Вслушиваясь в жизни голоса.

В восхищенье все меня приводит:
И стада, и птицы, и поля.
Я старею, из-под ног уходит,
Но сильнее радует земля.

Как могила, глубока природа,
Жизнь в нее заглянет и дрожит.
Есть в любви чистейшая свобода:
От любого страха исцелит.

16-27 декабря 1958

Всю комнату в два окна,
С кроватью для сна и любви,
Как щепку несет волна,
Как хочешь волну зови.

И, если с небом в глазах
Я тело твое сожму,
То знай: это только страх,
Чтоб тонуть не одному.

1921

Борису Верину – Принцу Сирени

Вы — Принц Фиолевой Сирени
И друг порхающей листвы.
Весенней осени, осенней
Весны нюанс познали Вы…

Зачем терпеть в расцвете сил
Ярмо порабощенья?
К оружью, братья! Наступил
Великий час отмщенья.

Твердят: безгрешны короли,
А руки их кровавы.
Мы сами троны возвели.
Тряхнуть их — наше право!

Девизом каждый патриот
Смерть иль свободу изберет.

Пусть примет мученика чин
Епископ, саном гордый.
Для пэров хватит гильотин,
Для вас — подвязок, лорды.

Давно нас деспоты гнетут,
А судьи — их орудье.
Но и над вами будет суд,
Неправедные судьи.

Еще сегодня ваш денек.
Зато и наш не так далек!

Пусть золотой наступит век,
Былое в бездну канет,
И человеку человек
Навеки братом станет.

И нам покажет молодежь,
Достойная свободы,
Что человек везде хорош, —
Таков он от природы.

Мы всех зовем на братский пир,
И первый тост: — Свобода. Мир.

В домике круглом,
В круглом
Окошке
Грела улитка
На солнышке
Рожки.

Грела улитка
На солнышке рожки,
И разморило
Улитку
Немножко.

Вот потянулась
Лениво улитка,
Вот затворила
Улитка
Калитку,
Спрятала ключ
И отправилась
Спать
В самую круглую
В мире
Кровать.

А. Н. Анненской

Вечер. Зеленая детская
С низким ее потолком.
Скучная книга немецкая.
Няня в очках и с чулком.

Желтый, в дешевом издании,
Будто я вижу роман…
Даже прочел бы название,
Если б не этот туман.

Вы еще были Алиною,
С розовой думой в очах,
В платье с большой пелериною,
С серым платком на плечах…

В стул утопая коленами,
Взора я с вас не сводил,
Нежные, с тонкими венами
Руки я ваши любил.

Слов непонятных течение
Было мне музыкой сфер…
Где ожидал столкновения
Ваших особенных р…

В медном подсвечнике сальная
Свечка у няни плывет…
Милое, тихо-печальное,
Все это в сердце живет…

Красавица моя, люблю сплошную тьму
В ночи твоих бровей покатых;
Твои глаза черны, но сердцу моему
Отраду обещает взгляд их.

Твои глаза черны, а волосы густы,
Их чернота и смоль — в союзе;
Твои глаза томят и манят:
«Если ты, Предавшийся пластичной музе,

И нам доверишься, отдашься нам во власть,
Своим пристрастьям потакая,
То эта плоть — твоя; смотри и веруй всласть:
Она перед тобой — нагая!

Найди на кончиках налившихся грудей
Два бронзовых огромных ока;
Под гладким животом, что бархата нежней,
Смуглее, чем жрецы Востока,

Разглядывай руно: в нем каждый завиток —
Брат шевелюры неуемной,
О этот мягкий мрак, податливый поток
Беззвездной Ночи, Ночи темной!»

Вот он, южный берег Крыма!
Я, на этом берегу
Набираясь впечатлений,
Их как скряга берегу.

Эта чудная природа
Никогда не надоест.
Что за бархатныя ночи
При сияньи ярких звезд!

Что за воздух, что за небо,
Золотистое с утра!
Восклицательные знаки
Так и просятся с пера.

Что за блеск! К нему доныне,
Право, глаз мой не привык…
Кто здесь скажет, что на солнце
Пятна есть, тот — клеветник.

В окна днем я вижу море,
Ночью море слышу я:
Вечно ропщет и сверкает
Волн стальная чешуя.

Полный неги и дремоты,
Иногда в полдневный зной
Не струится воздух, скован
Непробудной тишиной;

В неподвижности ленивой
Спят долины и леса,
И жужжащих насекомых,
Птиц стихают голоса.

Только морю незнакома
Опьяняющая лень:
Гул прибоя и отбоя
Не смолкает ночь и день.

Как здесь холодно вечером, в этом безлюдном саду,
У квадратных сугробов так холодно здесь и бездомно.
В дом, которого нет, по ступеням прозрачным взойду
И в незримую дверь постучусь осторожно и скромно.

На пиру невидимок стеклянно звучат голоса,
И ночной разговор убедительно ясен и грустен.
— Я на миг, я на миг, я погреться на четверть часа.
— Ты навек, ты навек, мы тебя никуда не отпустим.

— Ты все снился себе, а теперь ты к нам заживо взят.
Ты навеки проснулся за прочной стеною забвенья.
Ты уже на снежинки, на дымные кольца разъят,
Ты в земных зеркалах не найдешь своего отраженья.

1969

Ты никогда меня не спросишь,
Любимый недруг, ни о чем,
Улыбки быстрой мне не бросишь,
Не дрогнешь бровью и плечом.
Но будет память встречи каждой
Тебя печалями томить,
И вот захочешь ты однажды
Свою судьбу переломить.
И в буйстве страстного раскола,
И в недозволенной борьбе
Поймешь, о чем забытый голос
Шептал порывисто тебе.
И вспомнишь ты мой нежный ропот
И беспощадный свой запрет,
Не зарастут к былому тропы
Травою пережитых лет.
Немилосердная кручина
Приникнет к твоему плечу,
Но из ревнующей пучины
Уж я к тебе не прилечу.
Не прилечу я, но воспряну
В ответ на поздний твой призыв
И озарю тебя багряным
Далеким пламенем грозы.

1927

Где снегом занесенная Нева,
И голод, и мечты о Ницце,
И узкими шпалерами дрова,
Последние в столице.

Год восемнадцатый и дальше три,
Последних в жизни Гумилева,
Не жалуйся, на прошлое смотри,
Не говоря ни слова.

О, разве не милее этих роз
У южных волн для сердца было
То, что оттуда в ледяной мороз
Сюда тебя манило.

1926

Пахнет полем воздух чистый…
В безмятежной тишине
Песни птички голосистой
Раздаются в вышине.

Есть у ней своя подруга,
Есть у ней приют ночной,
Средь некошеного луга,
Под росистою травой.

В небесах, но не для неба,
Вся полна живых забот,
Для земли, не ради хлеба,
Птичка весело поет.

Внемля ей, невольно стыдно
И досадно, что порой
Сердцу гордому завидна
Доля птички полевой!

И стоит под клёнами скамейка,
на скамье небес не замечая,
юноша, как тонкий дождик,
пальцы милой женщины руками,
словно струны, тихо задевает.
А в ладонях у нее сирени,
у плеча кружевная пена,
и средь тишайших ресниц
обетованная земля, -
на прозрачных лугах
ни забот, ни тревог,-
одно сердце поет
в берестяной рожок
о свершенной любви.

Здравия полный фиал Игея сокрыла в тумане,
Резвый Эрот и хариты с тоскою бегут от тебя:
Бледная тихо болезнью на ложе твое наклонилась,
Сон сменяется стоном, моленьем друзей тишина.
Тщетно ты слабую длань к богине младой простираешь,
Тщетно — не внемлет Игея, молчит, свой целительный взор
Облаком мрачным затмила, и Скорбь на тебя изливает
С колкой улыбкою злобы болезни и скуки сосуд.
Юноша! что не сзовешь веселий и острого Мома?
С ними Эрот и хариты к тебе возвратятся толпой,
Лирой, звенящею радость, отгонят болезни и скуку
И опрокинут со смехом целебный фиал на тебя.
Дружба даст помощи руку, Вакх оживит твои силы,
Лила невольно промолвится, скажет, краснея, «люблю»,
С трепетом тайным к тебе прижимаясь невинною грудью,
И поцелуй увенчает блаженное время любви.

От жалости ко мне твоей
И нежности почти сквозь слезы,
И оттого, что ты прямей,
Чем длинный стебель южной розы,

И потому, что с детских лет
Ты любишь музыку и свет, —

С тобою, ангел нелюдимый,
Я сам преображаюсь весь,
Как будто и в помине здесь —

Обиды нет неизгладимой,
Болезни нет неизлечимой,
Нет гибели неотвратимой.

1931

Я сидел на одной ноге,
держал в руках семейный суп,
рассказ о глупом сундуке
в котором прятал деньги старик — он скуп.
Направо от меня шумел
тоскливый слон,
тоскливый слон.
Зачем шумишь? Зачем шумишь?-
его спросил я протрезвясь —
я враг тебе, я суп, я князь.
Умолкнул долгий шум слона,
остыл в руках семейный суп.
От голода у меня текла слюна.
Потратить деньги на обед
я слишком скуп.
Уж лучше купить
пару замшевых перчаток,
лучше денег накопить
на поездку с Галей С.
за ограду града в лес.

Свет для жабы — отрава
Смерть — это общее право
Жабы и человека —
Никто не живет два века.
Равен пред смертью каждый.
Никто не добился славы
Умереть дважды.

Жизнь — другое дело.
Красное вино
Льют в пустое тело,
Но каждому оно
Разное дано.

Дао изначальный свет
Желтую бросает тень,
Если ты большой поэт —
На тебе почиет вень.

Ветки легкие олив
Или северной сосны
Для тебя гиероглиф
Желтой райской вышины.

Ты не пробуй разбирать,
Хитрых знаков не пытай,
Только сердцем надо знать,
Что и в небе есть Китай!

1923